Тейлор - секулярный век. Кровавый диктатор либерии Экс-президент Либерии питался человечиной

Тейлор (Taylor) Чарльз (р. 1931) - канадский философ, специалист в области Социальной и Политической философии. Родился в Монреале, изучал историю в университете Макгилла, политическую философию и экономику в Оксфорде, где в 1961 году получил докторскую степень за работу «Объяснение поведения» (1964). Преподавал в ряде университетов, ныне профессор университета Макгилла, вице-президент Института наук о человеке в Вене. В философии социального познания изучал проблемы объяснения, Интерпретации , межкультурного понимания, различия между естественными и социальными науками. К этому примыкают исследования Тейлора в области политической теории, истории и современного понимания Свободы, прав человека, природы демократии, национализма, культурного плюрализма.

Одной из сквозных тем его работ является критика эпистемологической традиции, идущей от Р. Декарта и Дж. Локка . Эта традиция продолжает оказывать сильное воздействие на совр. философию, она же лежит, согласно Тейлору, в основе неадекватных моделей объяснения социальных действий, а также широко распространенного представления, что человеческое мышление может пониматься по аналогии с работой компьютера. Опираясь на идеи Г.В.Ф. Гегеля , М. Хайдеггера , М. Мерло-Понти .

Тейлор предпринимает реконструкцию этой традиции, в которой стремится показать не только ее неадекватные элементы, но и объяснить, почему она продолжает для многих оставаться столь популярной и предпочтительной. Эта последняя тематика переросла у Тейлора в более широкий проект прояснения истоков того типа самопонимания, который стал общепринятым, само собой разумеющимся для западной цивилизации последних столетий. Речь идет о понимании феномена «Я», природы мышления и эмоций человека, его отношения к обществу, природе, времени. Тейлор начал обсуждение этого «конструирования совр. идентичности» в книге о Г.В.Ф. Гегеле («Гегель», 1975), а затем вернулся к этой тематике в «Источниках самости» (1989), где он анализирует философскую антропологию, лежащую в основе как упомянутой эпистемологической традиции, так и совр. понимания свободы, оценок Повседневности и этики благотворительности.

В последние годы Тейлор изучает связь этого типа идентичности с генезисом западного понимания гражданского общества, народного суверенитета, национализма. Для современной истории сквозным и принципиальным является отношение между теизмом и секуляризацией. Интеллектуальная культура, идущая от Просвещения, обладает многими достоинствами, но ее же, полагает Тейлор, отличает неспособность понять религиозное измерение человеческой жизни. Наивность и редукционизм большинства объяснений религиозной веры, предложенных за последние двести лет, могут вызывать только улыбку. Тейлор стремится найти более глубокие объяснения природы и источников различных современных традиций благочестия, отношения веры и насилия, удивительно устойчивой потребности атеистов в религии как мишени для критики и масштабе для оценки и противопоставления своих действий.

Современная западная философия. Энциклопедический словарь / Под. ред. О. Хеффе, В.С. Малахова, В.П. Филатова, при участии Т.А. Дмитриева. М., 2009, с. 335-336.

Далее читайте:

Философы, любители мудрости (биографический указатель).

Сочинения:

Пересечение целей: Спор между либералами и коммунитаристами // Совр. либерализм: Ролз, Берлин, Дворкин, Кимлика, Сэндел, Тейлор, Уолдрон. М., 1998; Философия и ее история // История философии. М., 2001; Pattern of Politics. Toronto, 1970; Hegel and Modern Society. Cambridge, 1979; Social Theory as Practice. Oxford, 1983; Philosophical Papers. V. 1-2. Cambridge, 1985; Negative Freiheit. Fr./M., 1988; The Malaise of Modernity. Toronto, 1991; The Ethics of Authenticity. Cambridge (MA), 1991; Philosophical Arguments. Cambridge (MA), 1997; Varietes of Religion Today: William James Revisited. Cambridge (MA), 2003; Modern Social Imaginaries. Durham; L., 2004; A Secular Age. Cambridge (MA), 2007.

Чарльз Тейлор – являлся президентом Либерии в период с 1997 года по 2003 год. Прославился своей невероятной жестокостью. Проявил себя как зачинщик Первой гражданской войны в Либерии, в бойне «всех против всех». Американский журнал «Parade» в 2003 году поставил его на четвертое место среди десятка наихудших диктаторов современности. В современной Тейлор стал первым после Второй мировой войны лидером государства, осужденным Международным трибуналом за преступные действия против человечности.

Тэйлор Чарльз МакАртур Ганкай родился в 1948 году 28 января в Артингтоне, что недалеко от Монровии – столицы Либерии. По иронии судьбы, название страны произошло от латинского слова «либерум» и в переводе означает «страна свободы». В многодетной семье местного судьи Тэйлор был третьим ребенком из 15 детей! Отец его был наполовину американцем, а мать – из этнического племени гола.

В 1972 году Чарльз Тейлор уехал учиться в Америку, в город Ньютон штата Массачусетс. Здесь он постигал науки в Чемберленском колледже и параллельно подрабатывал – водителем грузовика, механиком, охранником. Продолжил образование в колледже Бентли, где закончил экономический факультет. Уже в это время он отличался буйным нравом. Чарльз Тейлор был арестован американской полицией в 1979 году возле либерийского посольства за угрозу захвата здания. Это произошло после того, как он возглавил акцию протеста против либерийского президента Уильяма Толберта, прибывшего в Соединенные Штаты с визитом.

В 1980 году 12 апреля в Либерии произошла уникальная в своем роде «революция», в ходе которой правление американо-либерийцев во главе с президентом Толбертом было свергнуто. Переворот совершили несколько коренных жителей, служивших в местной армии обычными солдатами. Одним днем сидя в кабаке напротив президентского дворца, они без устали жаловались друг другу на то, что все более-менее высокие посты занимают американо-либерийцы. Спиртные напитки разгорячили толпу. Сержант Самуэль Каньон Доу, выходец из племени кран, самый трезвый из собравшихся вокруг, призвал захватить президентский дворец, что и было немедленно сделано. При этом были убиты президент Либерии и несколько министров. А сержант Доу, пользуясь случаем, провозгласил себя президентом страны, выступив перед жителями по радио. Поговаривают, что некоторые мятежники, проснувшись на утро следующего дня, даже не помнили, что участвовали в государственном перевороте. Доу, войдя в новую роль, стал раздавать должности в правительстве своим знакомым. Чтобы отвлечь внимание недовольных, самозваный президент часто устраивал погромы и публичные наказания. Нужно ли говорить, что представители других племен были крайне недовольны подобным положением дел.

Когда Чарльз Тейлор вернулся в Либерию, он занял в администрации нового президента высокую должность, позволившую присваивать ему бюджетные средства. Когда Тейлора уличили в воровстве значительной суммы – одного миллиона долларов, ему пришлось бежать из страны. Он снова вернулся в Соединенные Штаты. По требованию Доу экстрадировать Тейлора из Штатов, Чарльз был арестован и в мае 1984 года отправлен в Плимутскую тюрьму штата Массачусетс. Пробыв в ней до сентября 1985 года, он совершил побег и перебрался в Ливию, найдя там себе пристанище. Позднее либерийский сенатор Йеду Джонсон заявлял, что побег был организован ЦРУ с целью свержения власти Доу в Либерии. К его словам отнеслись скептически, однако в 2011 году ЦРУ признало тот факт, что Тейлор сотрудничал с ними с 1980 года. Это подтверждают записи в многочисленных рассекреченных документах. Вскоре Тейлор перебрался в соседствующую с Либерией Республику Кот-д-Ивуар. Здесь он организовал боевую группировку NPFL – Национальный Патриотический Фронт Либерии, состоящую в основном из представителей самых бедных племен гио и мано. В конце декабря 1989 года вооруженный отряд Тейлора перешёл либерийскую границу и двинулся на Монровию. В Либерии наступила пора Первой гражданской войны, в ходе которой, как повстанцы во главе с Тейлором, так и правительственные войска Доу, сражались с поражающей иностранных очевидцев жесткостью и зверством. Между тем отряд Тейлора раскололся, часть повстанцев признала своим вождем профессионального военного Йеду Джонсона, создав новую группировку под названием Независимый Национальный Патриотический Фронт Либерии – INPFL. Эта группировка стала сражаться и с Доу, и с Тейлором. Вскоре, после ряда яростных схваток отряды Джонсона подошли вплотную к Монровии. Джонсон предложил президенту Доу явиться в представительство ООН, якобы для переговоров. Но переговоры, к сожалению, так не состоялись. Доу схватили, отрезали ему ухо, заставили его съесть, а вскоре убили после ряда диких пыток. Кассета с записью истязаний Доу попала к Тейлору и вскоре стала его любимым зрелищем. А война продолжалась. В ходе этой резни поголовно истреблялись целые деревни и города, населенные различными племенами. Вскоре в войну была втянута соседняя республика Сьерра-Леоне. Участниками междоусобного кровопролития стали все племена Либерии, количество воюющих сторон практически равнялось этническому делению страны. Война привела к полнейшей деградации и одичанию людей – бойцы враждебных сторон практиковали каннибализм. В этом действе неоднократно были замечены солдаты Тейлора, которые вполне возможно имели на это особые указания сверху. В войне участвовали дети, вооруженные огнестрельным . Третья часть населения страны спаслась бегством за границу, сотни тысяч человек погибли. Улицы в Монровии были засыпаны разбитыми черепами и человеческими останками. Африканские страны, входящие в Экономическое Сообщество Западной Африки, были вынуждены вмешаться в ход гражданской войны. В Монровию в августе 1990 года были введены миротворческие войска численностью в 3,5 тысячи военнослужащих. В Либерии было создано Временное правительство национального единства (ВПНЕ) во главе с президентом Амосом Сойером – ученым и академиком. Тейлору был предложен высокий пост спикера парламента. Но он отказался признать новое правительство и нового президента, продолжив войну, явно складывавшуюся не в его пользу. В декабре 1989 года Чарльз Тейлор был вынужден подписать мирный договор с Временным правительством Либерии и оставшимся отрядом сторонников Доу.

В апреле 1991 года соплеменники убитого президента Доу из племени кран совместно с племенем мадинки развернули борьбу с группировкой Тейлора под благородным девизом возвращения в Либерии демократии. Возглавлял эти отряды бывший министр информации Альхаджи Кром. Столкновения противоборствующих сил вспыхнули с новой силой. В октябре 1992 года отряды Тейлора, совершая военную операцию с кодовым названием «Осьминог», подошли вплотную к Монровии, но были отбиты правительственными войсками. В июле 1993 года командиры воюющих сторон (Тейлор, Кром) и временный президент Либерии Амос Сойер подписали документ о прекращении огня, а через неделю ими было подписано ещё одно соглашение – о разоружении, а также о создании переходного правительства и о всеобщих выборах нового президента. В августе был учрежден Государственный совет, а в ноябре сформировано правительство Либерии. Все эти действия сопровождались острой политической борьбой с вооруженными столкновениями. Например, в мае 1994 года произошло разногласие между лидером племени мадинки Альхаджи Кромом и генералом из племени кран Рузвельтом Джонсоном. Это привело к этническому конфликту, участниками которого стали 7 вооруженных группировок. Борьба по-прежнему велась за контроль над страной и над природными ресурсами – каучуком, древесиной и месторождениями алмазов, железной руды. В Государственный совет Либерии вошли лидеры семи противоборствующих сторон, в том числе и Чарльз Тейлор. В сентябре 1995 года Государственный совет приступил к работе. А уже в марте 1996 года Тейлор и Кром отдали приказ боевикам своих группировок арестовать Рузвельта Джонсона, обвинив его в ряде убийств. Это привело к новым военным столкновениям, продолжавшимся до 17 августа 1996 года. В этот день лидеры группировок подписали очередной договор о перемирии. 31 октября этого же года на Тейлора покушались, пятеро его телохранителей были убиты, а шестеро оказались ранены. Сам он спасся только чудом. По всей стране его сторонники готовились к боевым схваткам, но Тейлор обратился к боевикам по радио, приказав «сохранять спокойствие». Только к концу ноября 1996 года миротворческие силы смогли насильственно установить порядок в Монровии. Йеду Джонсон согласился поддержать своими силами переходное правительство Либерии. 22 ноября 1996 года солдаты миротворческой армии стран Западной Африки приступили к разоружению противоборствующих группировок, гражданская война стихла, и народ Либерии стал готовиться к предстоящим президентским выборам.

Кандидатами на пост президента стали Чарльз Тейлор, Альхаджи Кром и Гарри Мониба. 19 июля 1997 года по итогам всеобщих выборов президентом Либерии стал Чарльз Тейлор, который получил более 75% голосов избирателей. Парадоксально, но подавляющее большинство жителей выбирало его под лозунгом: «Он убил моих родителей. Я голосую за него». В начале 1999 года в нищей Либерии вспыхнула новая гражданская война, которую развязала вооруженная группировка, носившая название «Объединенные либерийцы за примирение и демократию» (ОЛПД). Дотоле неизвестная организация вторглась в страну из Гвинеи и сразу же нашла широкую поддержку местных жителей. Правительство же Тейлора столкнулось с международным эмбарго. Был запрещен импорт товаров в Либерию и экспорт товаров из нее. Правительства многих стран обвиняли нового президента в поддержке мятежников в Сьерра-Леоне, где тем временем продолжалась гражданская война. ООН применил санкции против Либерии, объяснив это в своем докладе тем, что Тейлор в обмен на алмазы поставляет в Сьерра-Леоне оружие. ОЛПД тем временем теснила войска правительства Тейлора, который 8 февраля 2002 года объявил во всеуслышание о чрезвычайном положении. Тем временем закончились боевые действия в Сьерра-Леоне. Международный трибунал ООН провёл расследование военных преступлений, в результате которых были найдены неоспоримые доказательства участия Тейлора в поддержке местных повстанцев, которые «отличились» в ходе этого конфликта уничтожением мирного населения. Специальный суд ООН по Сьерра-Леоне 4 июня 2003 года назвал Тейлора военным преступником и издал международный ордер на его арест. Тейлора обвинили в массовых убийствах, пытках мирных жителей, в захвате заложников, изнасилованиях. И это только в Сьерра-Леоне. В это самое время окраины столицы Либерии подвергались артиллерийским обстрелам, правительственные войска вели ожесточенные бои с повстанцами, сражавшимися во имя демократии в стране. Понимая, что его конец близок, диктатор обратился к гражданам Либерии по радио 10 августа 2003 года с последней речью, в конце которой пообещал вернуться. На другой день Тейлор вышел в отставку и сбежал в Нигерию, где ему пообещали политическое убежище.

Тем временем Международный суд по-прежнему настаивал на привлечении Тейлора к трибуналу. Интерпол даже включил его в специальный «красный бюллетень» (список особо опасных злодеев), и призывал помочь арестовать Тейлора. В марте 2004 года Советом безопасности ООН была принята резолюция, которую должны были выполнить все государства – наложить арест на имущество и финансы не только Чарльза Тейлора, но и его сторонников. В конце марта Нигерийским правительством было принято решение о выдаче Тейлора Международному трибуналу ООН. Но экс-президент Либерии вновь успел исчезнуть из города Калабар, где была его вилла. Однако на этот раз Тейлору не удалось ускользнуть, он был арестован 28 марта на границе Нигерии и Камеруна при таможенном досмотре, который также обнаружил в его автомобиле с дипломатическими номерами крупную сумму банкнот. Его доставили в Монровию самолётом, откуда в сопровождении миротворцев миссии ООН в Либерии, он вертолётом был отправлен во Фритаун для совершения над ним Международного суда. Однако, опасаясь накала обстановки в Западной Африке, Совбез ООН распорядился судить Тейлора в Европе. Он был переправлен в Нидерланды и помещён в камеру Гаагской тюрьмы. Ему было предъявлено 11 пунктов обвинений по гражданской войне в Сьерра-Лионе, среди которых военные преступления, преступления против человечности, террор против мирного населения, использование детей в войне в качестве солдат, мародёрство, изнасилования, убийства, сексуальное рабство, похищения людей, использование принудительного труда, унижение достоинства человека. Прокурор трибунала обвинил Тейлора в сокрытии членов террористической группировки Аль-Каиды. Но экс-президент Либерии Чарльз Тейлор не просил снисхождения. Адвокаты Тейлора настаивали на том, что он не мог одновременно исполнять государственный долг президента и управлять повстанцами в другой стране. Специальным судом по Сьерра-Леоне Чарльз Тейлор 26 апреля 2012 года признан виновным по всем 11 пунктам обвинений. 30 мая суд вынес гуманный приговор Тейлору, ему предстоит всего 50 лет тюремного заключения. Обвиняемый выслушал приговор с каменным лицом, не выразив раскаяния и не признав себя виновным ни по одному пункту.

В заключении немного о личной жизни этого человека. От подруги по колледжу Беренис Эммануаль у Тейлора в 1977 году родился сын Чаки (Чарльз Макартур Тейлор), который в годы правления отца командовал спецподразделением «Силы демона». Был арестован в 2006 году при въезде в США по поддельному паспорту и осужден судом штата Майами на 97 лет тюрьмы за военные преступления в Либерии. В 1997 году Чарльз Тейлор женился на Джуэл Говард, у них родился сын. Развелся с ней в 2006 году по требованию супруги. Известен тот факт, что в конце прошлого века Тейлор ухаживал за супермоделью Наоми Кэмпбелл. В частности дарил ей те самые обильно политые кровью алмазы из Сьерра-Леоне. Говорят, что она была очень рада им. Как и во всем прочем непоследователен он был и в религиозных вопросах – изначально исповедуя христианство, позже обратился к иудаизму.
Летом 2012 года 64-летний Тэйлор попросил пересмотреть его дело…

Чарльз Тейлор родился 5 ноября 1931 г. в Монреале (Квебек, Канада). Вырос в семье двух языков и культур: его отец был англоязычным протестантом, а мать - франкоязычная католичка. Образование получил на историческом факультете университета МакГилла (McGill University, 1952) в Монреале и Баллиол колледже (Balliol College) Оксфордского университета, где в 1955 году он получил звание бакалавра сразу по трем направлениям: политологии, философии и экономике. В 1961 году он защитил диссертацию на соискание докторской степени. После чего стал преподавать в разных университетах Северной Америки и Европы, преимущественно в МакГилле и Оксфорде. Написал множество трудов по разным исследовательским направлениям и сферам, среди них философские трактаты: Hegel and Modern Society (1979), Sources of the Self: The Making of Modern Identity (1989; укр. пер.: Джерела себе: творення новочасної ідентичності. - К.: Дух і літера, 2005), The ethics of authenticity (1991; укр. пер.: Етика автентичності. - К.: Дух і літера, 2002), а также эссе и исследования, касающиеся вопросов свободы, демократии, национализма, прав человека, философской антропологии, межкультурного понимания, теории морали, философии языка и сознания, эпистемологии.

Выдающаяся академическая карьера Тейлора тесно связана с его участием в политической жизни Канады. Будучи активным членом Новой демократической партии (НДП), он несколько раз баллотировался (безуспешно) в федеральный парламент. Он также был членом правительственного Совета французского языка в Квебеке.

В 1992 году Тейлор был удостоен Награды Леана Жерена за большой вклад в интеллектуальную и общественную жизнь Квебека. В 1996 - он был награжден Орденом Канады - высшем цивильным отличием государства. Также в 2007 году Тейлор стал лауреатом престижной премии фонда Темплтона, а в 2008 - был удостоен Киотской премии (японский аналог Нобелевской премии).

ФИЛОСОФИЯ И ЕЕ ИСТОРИЯ

Время от времени в философии наблюдаются попытки отринуть прошлое и прийти к современному пониманию вещей, избавившись заодно от груза прежних ошибок и иллюзий. Освобождение мысли от тяжести оков сопряжено с изрядной отвагой - и это естественно, поскольку мы привыкли к комфортному пребыванию в плену у прошлого - более того, оно устраивает нас; но в то же время и побуждает к действию.

Ярчайший из примеров подобного рода - научный прорыв, совершенный Галилеем. Ученые-обществоведы и психологи нередко предрекают нечто подобное, или убеждают в его неизбежности. В последний раз это случилось почти полстолетия назад, когда ветры философии принесли к нам волну логического позитивизма. Как теория он сразу занял оборонительную позицию и с тех пор неизменно отступает. При этом привычка (курсив. - Ч.Т.) рассматривать философию как некое упражнение, выполняющееся и на совершенно современном материале, не только сохранилась, но и поныне широко распространена. Писателей прошлого читают, но все написанное ими воспринимается исключительно с современных позиций. Они заслужили свое право на участие в диалоге, поскольку сумели добротно сформулировать то или иное положение, заслуживающее права быть выслушанным. Их труды изучаются не как первоисточники, но как вневременные ресурсы.

Противоположный взгляд на природу философии наиболее убедительно сформулирован Гегелем. Философия и философия истории - единое целое, и невозможно философствовать, не занимаясь историей философии. Иначе говоря, для правильного понимания философских проблем и предметов обсуждения необходимо ясное понимание их генезиса, происхождения. Не разделяя в полной мере позицию Гегеля, я хотел бы здесь поддержать именно такую точку зрения, и главное - показать, как присущая философии историчность дает возможность глубже познать истину о человеческой жизни и обществе, из которых, как мне представляется, следуют определенные выводы о достоверности и обосновании в философии.

Прежде всего позвольте вновь представить дело с исторических позиций. Философия как вид деятельности включает в себя в числе прочего возможность высветить альтернативу, сделать ее более очевидной, тем или иным образом обосновать наши действия, мысли, надежды, предположения. В значительной мере философствование заключается также в формулировании того, что не было сформулировано ранее.

Один из способов сформировать историческое представление о философии - это и попытка доказать, что удачное формулирование обычно требует возобновления прежних, утраченных формулировок. Проще говоря, отчасти повторное описание требуется для того, чтобы оказаться в более выгодном положении при подтверждении того факта, что мы нуждаемся в возобновлении прежних формулировок, и прежде всего необходимых для отчета в происхождении наших нынешних мыслей, убеждений, предположений и действий.

Приведу несколько примеров. Разумеется, они не бесспорны, но неплохо иллюстрируют мою позицию. Прежде всего рассмотрим ряд положений, подвергающихся сегодня наиболее острым (и справедливым) атакам, которые я обозначил бы как эпистемологическую модель. Определяющее ее понятие заключается в том, что наше представление о мире, и в его организованной, систематизированной форме, - науке, - и в более вольных формах обыденного сознания, следует понимать в свете формирующихся у нас представлений - будь то возникающие в сознании идеи, различные состояния мозга, принимаемые нами решения, или нечто из «внешней» реальности. То есть, мы можем формировать представление друг о друге и взаимопонимание в соответствии с одной типовой моделью и потому способны выяснить, например, как я понимаю ваше объяснение, данное в терминах теории, сформировавшейся у меня относительно вас и того, о чем вы говорите. В качестве наиболее яркого примера приверженности эпистемологической модели немедленно вспоминается имя Куайна.

Критикам упомянутой модели кажется очевидным: ее сторонники столь невосприимчивы к возможным возражениям, что не понимают, куда вы клоните, подвергая сомнению их уверенность, что взаимопонимание в беседе между нами может быть достигнуто в терминах тех теорий, которых каждый из нас придерживается в отношении другого. Это происходит из-за непонимания ими того, что вообще может представлять собой альтернатива данной эпистемологической модели. Таков ответ осмелившимся возразить, тем, для кого настоятельная необходимость некоего повторного описания является очевидной. Это показало бы, что эпистемологическая модель - скорее один из нескольких возможных вариантов, а не единственно возможное представление о сознании-в-мире.

Те, кому удалось дать подобное новое истолкование, обращались за помощью к истории, как Гегель, Хайдеггер, Мерло-Понти. Действительно, их повторные описания содержали уточняющие формулировки, лежащие в основе эпистемологической модели. В особенности это относится к поправкам и новым интерпретациям Декарта и Канта, сыгравших заметную роль в этой критике. Мне могут возразить, что это не так. Ведь критиками выступали профессора философии, известные в Германии и Франции своей пресловутой профессиональной деформацией, которая делала их весьма зависимыми при подаче и новой трактовке канонических текстов. Оппоненты скажут, что могло быть и по-другому.

Решительно не согласен с такой точкой зрения. Не думаю, что в этом вопросе можно полагаться на историю, поскольку здесь имеет место некоторая забывчивость. С позиции критика, эпистемолог, как правило, ограничен рамками своей модели, так как не в состоянии разглядеть возможную альтернативу. Однако он в меньшей мере убежден в этом, нежели отцы-основатели данной модели. На самом деле, они могли считать любой иной конструкт знания путаным и непоследовательным и полагать, что всякий должен принять их точку зрения, - именно так выглядит позиция Декарта. Одним из поразительных фактов, свидетельствующих о состоянии интеллектуального ландшафта, по которому ему пришлось пройти, было то, что изначально совершенно иная аристотелевская схоластическая модель знания прогрессивно не понималась в эпоху Ренессанса и все более истолковывалась как репрезентативная теория.

Тем не менее, основное различие между Декартом и Куайном состоит в том, что первый догматично верил в последовательность своего конструкта. Он самостоятельно пришел к этому выводу путем творческого обновления описания, лежащего, по моему убеждению, в основе философии.

Утверждая это, ни в коей мере не хочу умалить роль новаторства Куайна, стоявшего у истоков некоторых поразительных обновленных описаний, к примеру, открывшего путь к «натурализованной» эпистемологии. Но все они жестко встроены в эпистемологическую модель, тогда как обновленные описания Декарта являются основой этой модели. Вариант Куайна устраивает нас в том случае, если модель не вызывает никаких вопросов. Но если мы хотим возразить - тут придется вспомнить Декарта.

Иными словами, если кто-то хочет вырваться из эпистемологического плена и видеть в данной модели не только контурную карту того, что происходит с сознанием-в-мире, но получить возможность выбора - первым шагом на пути к достижению этой цели может быть только хорошо обоснованное обновленное описание. А прийти к нему возможно только вернувшись к изначальным формулировкам.

Но даже этого еще недостаточно. Если нам нужна реальная альтернатива данной модели - мы снова не можем принять формулировку Декарта как окончательную. Необходимо продолжить обновление формулировок, и это будет справедливо по отношению к тем альтернативам, которые Декарт считал издержками истории (в первую очередь точку зрения Аристотеля). Однако взгляды Аристотеля следует вспомнить не только из-за искажений периода позднего Ренессанса, сделавших их легкой добычей набирающего силу эпистемологического подхода, а потому, что лишь придерживаясь такой точки зрения можно считать картезианский демарш настоящей альтернативой, а не одной из них; для самого же Декарта это единственный способ видения. Если вы хотите вернуться к решенному им вопросу, отчасти возродив его формулировки (то есть повторите его шаги на пути к ним) - вам придется заново интерпретировать их. Это означает необходимость продолжать поиск, отсылающий еще дальше в историю - в данном случае, к Аристотелю и Фоме Аквинскому.

Совершенно очевидно: если вы возвращаетесь к Декарту, пытаясь выбраться из тисков эпистемологической модели, - использование его собственных суждений оказывается невозможным, предстоит дать новую интерпретацию творческой деструкции прошлого Декартом, то есть вернуться к прошлому. Но возвращаться к Декарту невозможно, не возвращаясь и к Аристотелю. Не знаю, убедил ли я вас в необходимости возвращения к Декарту? Достаточно ли веские основания привел для того, чтобы вы сочли этот путь тем самым путем? Почему так сложно понять и разъяснить совершенно современные причины того, что заставляет эпистемологов придерживаться своей модели и при этом указывать на столь же современные альтернативы, не обращаясь к прошлому? Не происходит ли это отчасти оттого, что Хайдеггер и Мерло-Понти, к примеру, поступали так же? Так, знаменитый хайдеггеровский анализ бытия-в-мире предполагает альтернативный конструкт сознания-в-мире (да простит мне Хайдеггер это выражение), с виду весьма невинный.

Необходимость генетической оценки в данном случае диктуется природой забывчивости. Каким образом эпистемологическая модель проходит путь от вершины творческого обновленного описания до банальной истины, на которую жалко слов? Чем обусловлено забывание? Все это приходит в голову, поскольку данная модель служит стержнем большого числа практик, внутри которых мы размышляем, действуем и вступаем в контакт с окружающим миром. В отдельных случаях она оказывается включена в наши действия в области естественных наук, технологий, по меньшей мере, некоторых магистральных направлений, на которых построена наша политическая (атомистическая) жизнь. Кроме того, это касается способов лечения, управления, принципов общественной организации людей и других слишком многочисленных для перечисления сфер. Вне сомнения, модель способна помочь принятию решений, поскольку способствует организации нашей жизни, в значительной степени делает ее осмысленной, и альтернативу этому трудно представить.

В том, как все переменилось, есть некая ирония: может ли сегодняшний читатель всерьез принимать совет Декарта размышлять над Медитациями, причем, тратить на это целые месяцы; как же нелегко было разрушить систему прежних взглядов и постичь истину дуализма. Сегодня у философов сходных со мной взглядов уходят годы, чтобы убедить студентов (и десятилетия, чтобы убедить коллег) признать альтернативу. Картезианский же дуализм понятен новичкам буквально с первого дня. Мысль о том, что выбирать можно лишь между двумя жизнеспособными идеями - Гоббса и Декарта, - поддерживается многими и встречается с пониманием даже среди ее яростных противников. Ее сила для них столь же очевидна, как и потребность ее опровергнуть. В 1640-х годах ситуация была иной.

При попытке отыскать причины столь неравномерного распределения бремени доказательств во времени возникает вопрос: почему одним взглядам приходится завоевывать доверие, другие требуют переписывания заново, а третьи, так сказать, изначально достоверны? Ответ следует искать в практической сфере - в научной, технологической, прикладной деятельности, а также в природе организующих их принципов. Они никогда не бывают монолитны, но внутри данного общества в определенный отрезок времени доминирующие интерпретации и традиции могут быть настолько связаны с определенной моделью, что это выглядит логично для всех его составляющих. Полагаю, именно так обстоит дело с эпистемологической моделью (и напрямую, и через ее связь с важнейшими современными представлениями личности, ее свободы и достоинства).

Но коль скоро дело обстоит именно так - невозможно освободиться от модели, просто предъявив ей альтернативу. Мы должны отказаться от сложившихся представлений как единственно правильных, но для этого придется принять новую установку относительно наших традиций. Вместо того, чтобы жить в них и безоговорочно принимать вещи такими, как они есть, необходимо понять, как они стали такими, как включились в данную систему взглядов. Иными словами, чтобы разрушить забвение, мы должны уяснить для самих себя, как вышло, что картина решительно изменилась: от статуса открытия она понизилась до неартикулированного положения, не стоящего упоминания. Это подразумевает необходимость как генетической оценки, так и возрождения формулировок, с помощью которых и произошло включение в традицию. Чтобы освободиться от бытующего представления как единственно возможного, мы должны вернуться к истокам. Вот почему философия неизбежно исторична.

Я пытался разъяснить этот тезис на примере эпистемологической модели, но можно найти и другие. Так, можно было упомянуть атомистическую теорию или теории прав личности, давшие начало многим современным общественным и политическим теориям (вспомним Нозика и Ролса). Но мы понимаем, что освобождаясь от бремени доминировавших воззрений, должны вернуться к Канту и Локку. Нам следует вернуться к прежним ясным формулировкам, не опирающимся на традиции, создающие видимость банальных и беспроблемных представлений. В качестве примера упомяну одну из них, дословно гласящую, что без массового возвращения к прежним формулировкам многие вещи перестанут быть достойными упоминания.

Но восстановление историчности - не единственная причина стремления освободиться от некоторых представлений. Здесь важно добавить, что прошлое необходимо понять даже если хочется просто разбить оковы и обрести свободу. Ведь свобода - не единственная из возможных целей. Может оказаться, что мы движемся к прежним формулировкам ради воссоздания некого представления или традиции (имеется в виду, для информации). Это одна из причин возврата к парадигме формулировок гражданской гуманистической традиции. Порою мы пытаемся, не отвергая прежних формулировок и не воспроизводя их дословно, найти новые, ясные и в духе времени формулировки некой традиционной доктрины, что требует постоянного возврата назад. Для пояснения этой мысли в общих чертах коснусь вопроса о признанных практиках и их формулировках.

Полагаю, нам легче будет понять данный тип философского исследования и то, каким способом оно направляет нас назад к истокам, если мы разместим его в контексте формулировок нашей практики, которая, в свою очередь, обычно помещается в исторический контекст.

Суть контекста, о котором идет речь, заключается в том, что магистральный путь - я готов спорить, что это именно он, - где мы познаем и отмечаем важные для нас в гуманистическом смысле вещи, - проходит через то, что называют общественными практиками. В целом под ними я подразумеваю следующее: способы нашего обычного поведения перед/по отношению друг к другу, что (а) включает в себя некое взаимопонимание между нами и (б) позволяет различать хорошее/плохое и приемлемое/неприемлемое.

Общественные практики могут быть в значительной мере не-артикулированы. Это не означает, что мы осуществляем их без использования языка. Практически нельзя вообразить себе такую практику, которая обходилась бы без того или иного вербального обмена. Я, скорее, имею в виду, что и понятие добра, и ценности, составляющие суть и цель данной практики, могут не быть сформулированы [в словах]. Вовлеченным в практику людям необходимо иметь определенное понимание добра или цели, и оно проявляется в том, что именно они называют «неправильным» при отступлении от нормы (или «правильным», если все идет должным образом). При этом у них может не быть возможности выразить словами, в чем же добро состоит.

Так, практикующие некоторые виды искусства - будь то игра на гитаре, фламенко, или философия - могут высказывать определенные суждения о совершенстве, артикулируя, или не артикулируя, в чем совершенство состоит. Наиболее вероятно, что это происходит в последнем случае - ведь философы просто обречены на формулирование. Это менее вероятно в первом - ведь можно просто поклониться в ответ на аплодисменты или найти иную формы выражения признания (с помощью подражания и т.д.). У них может даже не быть слов для выражения разных видов совершенств. Но и в этом случае возможны значительные различия. Один познает традиции на практике, другой - самостоятельно изучая cante jondo; третий узнает о них от своего учителя. Традиция либо непременно включает в себя все эти различия, либо она не является таковой. Понятие же нормы как таковой здесь весьма размыто.

Возьмем для примера джентльмена. Или мачо, который кажется ему противоположностью. И в том и другом случае может наблюдаться крайне малая артикуляция норм, что как следует вести и чувствовать себя для того, чтобы быть «джентльменом» или «мачо». Но это будет осуществлено посредством того, как мы ведем себя по отношению друг к другу, к женщине. В значительной мере также в том, как человек проявляет себя по отношению к другим людям, как мы подаем себя в обществе. Тут особенно важен стиль. Все это - еще одна система практик, которым научаются, как и языку, от других, используя минимум формальной артикуляции. Действительно, признак подлинного джентльмена - жить по неписаным правилам. То т, кто нуждается в разъяснении - не джентльмен.

Мы располагаем целым ворохом формулировок. На самой глубине бывают случаи, когда описывающие слова не используются вообще. Если можно так выразиться, мы живем как мачо целиком и полностью тем, как мы стоим, ходим, обращаемся к женщине и друг к другу. Это целиком несет в себе манера поведения и стиль. Если двигаться в этом ворохе в одну сторону - мы попадем на тот край, где произносятся как четкие определения «мачо» и «джентльмен», так и более изощренные «галантный», «рубаха-парень» и т.д.; при этом и те, и другие еще недостаточно проговорены. Или же мы используем язык, в котором все «хорошо» и «плохо» имеют названия, однако формулировки, поясняющие, что именно делает эти понятия таковыми, также отсутствуют. Те традиции, смысл которых, и заложенные в них цели детально проговорены в философских терминах (включая упомянутую теорию), лежат на поверхности.

Таким образом, неартикулированная концовка этого ряда некоторым образом первична. То есть мы гораздо раньше и полнее постигаем суть вещей и включаемся в общество с помощью неартикулированных практик, чем посредством формулировок.

С онтогенетической точки зрения это понятно. Наш язык сам вплетен в контекст социальных практик, разговоров, вербального обмена, отдаваемых и получаемых приказов и т.д. - Только так мы и обучаемся языку. Мы, в частности, впервые научаемся понятиям, обозначающим добродетель, понятиям, обозначающим совершенства, вещам, достойным восхищения или порицания и т.д., - как раз применяя эти понятия к конкретным случаям в подобном общении.

Это значит, что первичное усвоение нами этих понятий - как бы мы впоследствии ни развивали наши собственные особые позицию, взгляды и объяснения - впервые возникает благодаря суждениям других людей, а затем наших собственных, в процессе общения, в котором мы научаемся практикам. Даже словарный запас для более сложных формулировок мы обретаем в подобном научении практикам, когда, например, учимся размышлять о моральных проблемах, описывать их, изучать, используя вокабулярий науки, метафизики и т.д.

Все это помогает нам объяснять процесс, ранее названные мной «историческим забыванием». Определенная точка зрения, впервые завоеванная посредством героического усилия и сильнейшей артикуляции, становится основой широко распространенной общественной практики. Она может и в дальнейшем отражать жизнь общества, не противореча здравому смыслу, даже в случае, когда изначальные формулировки, и особенно инициировавшие их обстоятельства или стоящие за ними причины, могут широко отвергаться, и продолжают отстаиваться лишь специалистами. Но и они, опираясь на здравый смысл в современном им понимании, не всегда распознают важность ряда прежних аргументов, ранее признанных в мире и имеющих совершенно иные обоснования. Похоже, подобное произошло с атомистическим эпистемолого-центристским взглядом, первопроходцем которого в ХVII веке был Декарт.

Выступить против подобного мировоззрения означает остановить процесс забывания. Пока мы увлечены доставшимся нам «здравым смыслом», одно лишь выдвижение альтернативы неэффективно. Ведь если мы не знаем, противоречит ли это нашим традициям - нам придется четко обозначить их содержание для нейтрализации проявлений этого процесса. В ином случае мы остаемся в плену у силового поля здравого смысла, сводящего на нет все наши попытки принять критическую установку в отношении его основных положений. Это поле деформирует возможные альтернативы, придает им причудливый, непонятный вид. Во избежание этого нам приходится формулировать то, что еще не сказано.

Это помогает объяснить, почему процесс ре-артикуляции так часто обусловливает возврат к истории. Зачастую невозможно достичь нового эффективного результата до тех пор, пока заново не проартикулированы наши нынешние практики. Но это нередко зависит от перспективы того, что лучше, полнее и яснее было сформулировано в прошлом. Чтобы это выяснить, надо восстановить прежнюю формулировку, что может оказаться нелегко. Порой даже в тех случаях, когда формулировки мыслителей прошлого долгое время бережно сохраняются специалистами, бывает трудно понять причины такого подхода. Разумеется, чтобы возродить некую практику, недостаточно восстановить прежние формулировки. Только с точки зрения безумного идеалиста все нынешние практики выглядят чем-то вроде интерпретации более ранних понятных теорий. Но в данном примере все зависит не от столь диковинных претензий. Довольно того, что по какой-то причине были закреплены некоторые более ранние формулировки и в дальнейшем им был придан своего рода солидный статус парадигмы. Позднее, невзирая на социальные перемены, сдвиги, давление со стороны других факторов развития, неожиданный успех, изменения в общественной шкале, историческое забывание - все эти факторы сделают свое дело, и результат будет неутешительным для отцов-основателей. Но может случиться и так, что именно возврат к их формулировкам обусловит осмысление такого результата.

Иллюстрацией вышесказанного может служить то, что современное общество, основанное на объединении отдельных предпринимателей на договорных условиях, подготовило почву для развития технологического капитализма. Однако это развитие полностью изменило содержание практики. В настоящее время первоначальная теория не может восприниматься теми, кто воплощает ее в жизнь, так же, как их предшественниками; все подобные попытки приводят к неудачам и путанице. Вот почему существует крайняя нужда в обновлении формулировок.

Однако такое обновление требует прежде всего разобраться с начальной формулировкой. Дело не в том, что она в чем то верна сегодняшней реальности. Напротив, - ведь произошло немало изменений, связанных с ростом гигантских бюрократических межнациональных корпораций и современных структур государства. Но коль скоро реалии сегодняшнего дня возникли в результате поступательного движения и бурного развития общества, знающего о начальной модели, - ее воссоздание совершенно необходимо для понимания того, что происходит в настоящее время. Увы, в обществе сложилось ошибочное представление о собственных корнях, именно с этим у нас неблагополучно. Это усиливает необходимость достижения ясности в вопросе о происхождении, началах, если мы вообще стремимся понять, что такое общество.

Таким образом, современный капитализм находится в противофазе с системой, описанной и рекомендованной Адамом Смитом. Но именно потому важно понимать, о чем говорил Смит, поскольку (а) он сформулировал парадигму некоторых традиций и самосознания, способствовавших становлению капитализма на большей части земного шара, и (б) этот подход был, в свою очередь, подхвачен и помог разъяснить происходящие в мире процессы. Если бы А.Смит даже не написал в 1776 году свое «Исследование о природе и причинах богатства народов», это осталось бы чрезвычайно важным документом для сегодняшнего чтения, по причине (а); но мы находим его исключительно важным и с точки зрения (б).

Все это вовсе не означает, что Смит создал для нас теорию современного капитализма. Те, кто так считает, вероятно, не в себе, сколько бы Нобелевских премий они ни получили и какими большими государствами бы ни руководили (столь плохо!). Это значит, что теория, дающая представление о ходе общественного развития, крайне необходима для правильного понимания этого развития и того, что из него следует, каким бы ни был конечный результат. Нам нужно прояснить для себя теории, о которых мы сегодня имеем ложное представление. Это относится не ко всем из них, а лишь к тем, которые играли или могли бы играть заметную роль в формировании общества.

Итак, чтобы сегодня понять самих себя, мы вынуждены возвратиться в прошлое. Нас заставляют еще раз проговорить, что мы намерены сделать или на что были направлены наши действия. Я уже упоминал о том, как может возникнуть такая необходимость в результате перемены или развития. Но она может возникнуть и потому, что формулировки способны либо искажать, либо частично скрывать то, что на практике выглядит совершенно очевидным.

Так может быть с формативной артикуляции в некий данный период. Это может быть в целом принятая (и потому признанная формативной) артикуляция, в то же время блокирующая или отрицающая существенные стороны реальности, очевидной для наших традиций; и если их продолжить - то велика вероятность искажения. Вот почему мы остаемся приверженцами иных ценностей, пусть не до конца познанных и отчасти запутанных.

В качестве примера можно обратиться к современным либеральным демократиям. Существуют три известные формулы, или три различные теории, сыгравшие важнейшую роль в развитии этих обществ. Основным источником первой из них явилась давняя, берущая начало в средневековье теория о людях как носителях права, находящихся под властью правителя и законов, чьей базовой целью были защита и укрепление этих прав. Вторая теория основывалась на атомистическом подходе, рассматривавший людей как отдельных охотников за благосостоянием, каждый из которых следует собственной стратегии; вместе они собираются под сенью закона, исходя из общих интересов и требований безопасности, всеми понимаемых одинаково. Третья теория берет за основу гражданскую гуманистическую модель, в соответствии с которой все люди считаются гражданами республики и подчиняются общим законам, позволяющим каждому ощущать себя личностью.

Упомянутые теории сыграли разные роли в развитии общества, были актуальны в разные периоды истории; гражданская гуманистическая модель даже приходила в упадок, чтобы позже возродиться. Но ни одна из ныне существующих республик не избежала влияния каждой из них. Такое может происходить одновременно с целой группой стран, в том числе и с находящимися в упадке. Существование гражданского гуманистического наследия мало кем признается в последние десятилетия не только в научной среде, но и в самих англо-саксонских демократиях. В результате наметилось преобладание атомистической концепции, усилилось значение политической жизни как средства соблюдения интересов как личности, так и групп, что, разумеется, не лишнее, однако при этом совершенно не учитывался важнейший фактор гражданства для современных людей, и не только в как инструмент защиты от эксплуатации, с помощью которой восстанавливается значение гражданства как неотъемлемой части достоинства свободной личности - ибо опека в значительной мере ограничивает свободу. Примеров тому несть числа в различных аспектах нашей общественной и политической жизни: в требованиях, которые мы выдвигаем и хотим быть услышанными; в безусловной важности проведения честных выборов; в жестком отслеживании действий подотчетных выборных лиц; в требованиях к власти быть ответственной не только в политической сфере, но во всех жизненных проявлениях и т.д.

В данном случае мы имеем дело с типичным случаем искаженной или неполной формулировки, служащей чем-то вроде ширмы. Для того, чтобы понять, что происходит на самом деле, мы вынуждены вернуться назад. Нам придется вспомнить последнюю полнокровную, но опальную формулировку, причем, сделаем мы это только раз, поскольку сама действительность подтверждает это. С другой стороны, на практике не могло не возникнуть искажений вследствие недопонимания или неполноты формулировок. Но поскольку последняя полная формулировка способна дать нам теорию, в части которой у общества существуют неясности - это безусловно необходимо.

Итак, на этих примерах мы видим: наши традиции формируются путем формулирования (что придает некую направленность их развитию) и это приводит к тому, что становится необходимым еще раз попытаться понять самих себя и заново что-либо сформулировать, что отсылает нас в прошлое, либо к парадигме, обозначающей развитие, либо к тому, что замалчивалось. Запретительные меры эффективны лишь там, где возможно искоренить явление полностью, тем самым как бы разорвав связь с прошлым. Но это происходит гораздо реже, чем можно себе представить. Наши практики в действительности весьма эластичны и продолжительны во времени. Более того, они настолько связаны друг с другом, что подавление одних делает фактически невозможным осуществление других. В данном случае речь идет о хитросплетениях практик, касающихся проблем либеральной демократии. Как избежать гражданства в правовом обществе, соблюдая права человека и бережно относясь к личным особенностям каждого? Это трудно себе представить. Для того, чтобы иметь одно без другого, необходимо общество, история которого сильно отличалась бы от нашей. Возможно, что-то подобное существует где-то в Латинской Америке или в других странах третьего мира.

Данные примеры иллюстрируют мысли, высказанные мной в конце первого раздела. К внесению корректив в историю нас может привести не только необходимость ухода от определенной социальной формации, но и желание восстановить и исправить ту, которая подвергается давлению и может быть утрачена. Такова сегодня позиция сторонников гражданского гуманизма по отношению к истории. Или же у нас нет убежденности в чем-то, однако есть желание сблизить свои подходы с ныне доминирующей социальной реальностью. Такова мотивация возврата в историю, к примеру, попытки генерации более удачной теории современного развитого капитализма.

Общим во всех этих попытках является стремление проговорить не(до)сказанное в контексте современной практики. При этом мы всегда возвращаемся назад к тому, что можем назвать последней (в основном недавней) понятной формулировкой блага и цели, воплощенной в действительности. Она же, в свою очередь, может отослать нас еще дальше в прошлое, к тем взглядам, против которых она сама и направлена.

Все вышесказанное - фон, на котором я хотел бы поместить то, что в первом разделе данной статьи было названо «творческой редескрипцией». Философское переформулирование, позволяющее занять более обоснованную позицию в отношении определенного мнения, предположения, системы взглядов, сродни природе формулирования современных практик. Оно переносит то, что стало организующим принципом современных практик (и потому не подлежит пересмотру) на точку зрения, имеющую основания, которые могут свидетельствовать как в ее пользу, так и против нее. Эти основания по той же причине одновременно носят и генетический, и исторический характер. Чтобы понять, о чем идет речь, следует разобраться, как мы оказались там, где сейчас находимся. Для этого придется вернуться назад к достоверно установленному, в данном случае, касающемся философских понятий - к формулированию. Вот почему философствование, по крайней мере, в части повторных описаний, неотделимо от занятий историей философии.

Данный анализ содержит интересные отступления в сторону проблемы истины и относительности философских понятий. В последние годы против эпистемологической модели поднялась целая волна критики. Теперь все более широко признается, что это не единственная картина сознания-в-мире, что существуют и другие. Но в некоторых случаях признание этого обстоятельства частично используется в качестве аргумента в пользу философского релятивизма или, по крайней мере, такой точки зрения, которую можно охарактеризовать как разновидность не-реализма, в соответствии с которой обоснование не может выступать в качестве судьи в разрешении спора между альтернативными вариантами. Похоже, профессор Рорти разделяет данную позицию. Различные картины сознания-в-мире обороняются с помощью языка, присущего образу жизни и ощущениям, составляющим их содержание. Можно весьма убедительно обосновать, почему люди предпочитают тот или иной образ жизни, но при этом невозможно спорить с тем, что иные более праведны и честны по отношению к действительности и сути вещей, чем другие.

Если говорить таким образом, может показаться, что мы поддерживаем способ изложения, имеющий смысл только внутри представленной точки зрения, на том основании, что мы наблюдаем это в соответствующей модели истины, наиболее естественно возникающей из данной модели. Однако критерий, только и придающий смысл внутреннему содержанию одной модели, вряд ли может быть арбитром между различными моделями.

Полагаю, в таком нереалистическом подходе содержится нечто глубоко ошибочное, поскольку здесь упускается из виду то обстоятельство, с которым мы столкнулись, бросив вызов эпистемологической модели. Речь идет не просто о понятии истины как таковом или приверженности реальности, из которых нет необходимости строить соответствующую модель. Вопрос касается более глубокого понимания - сама природа дискурса, посредством которого нам удается избежать эпистемологической ловушки, к примеру, понимается неверно, в том случае, если мы совершаем такое нереалистическое действие.

Все дело в том, что речь идет не о споре, происходящем между двумя различными представлениями, соперничающими между собой в общепринятом смысле, как, к примеру, эмпирические гипотезы - мощный взрыв против устойчивой позиции космологии. В этом случае правота каждой из сторон несовместима с правотой другой стороны, но не с ее ясностью. В нашем случае разногласия более остры. Вся сила эпистемологической модели заключается в предполагаемой невнятности точки зрения оппонента. Менее искаженная оценка истории подрывает именно это обстоятельство.

В данном примере истина располагается как бы в двух уровнях: взгляд на историю свободен от определенных искажений, например, взгляды Аристотеля избежали более поздних схоластических наслоений и потому кажутся менее ошибочными; и представление об уникальности выглядит неверным. Это не означает, что данное обстоятельство проливает свет на головоломку сознания-в-мире. Похоже, подобное затруднительное положение нам не угрожает, однако это совершенно очевидно означает, что философские взгляды, основанные на таком представлении, в их нынешней форме не могут быть оправданы. Так, вы больше не сможете просто предполагать, что у нас имеются теории друг о друге, которыми мы пользуемся при общении, понимая при этом друг друга.

Если мы рассмотрим предмет обсуждения с точек зрения обеих сторон (заняв при этом безусловно агностическую позицию, как в примере с двумя космологиями) - нам придется забыть, какова его природа, а также о том, что безусловная ясность одной из них свидетельствует о неправильности другой.

Рассматривать эти точки зрения как конкурирующие, между которыми невозможно сделать выбор, - означает вернуться назад к эпистемологической перспективе. Подобный взгляд включал в себя основные аргументы скептиков и подводил нас к необходимости понимания требований в сфере познания, лежащего за пределами наших представлений о бытии, которые, в свою очередь, форсируют движение в сторону скептицизма, либо к некоторым различиям между трансцендентным и эмпирическим, либо к некоторому сужению содержания истины до уровня действующего или ему подобного. Все эти действия и придают смысл тому, что располагается внутри эпистемологической парадигмы. Именно они не на месте с тех пор, как ей был брошен вызов. Мы продолжаем совершать эти действия лишь при условии, что все еще непонятно, в чем именно состоит развенчание теории о ее исключительности.

Еще более важный вопрос возникает при анализе, связанном с границами философского обоснования. Мы вовсе не обречены на агностицизм между двух конструктов сознания-в-мире и не можем позволить себе нерешительность, осознав, что именно поставлено на карту из-за конкуренции двух точек зрения, когда правота одной из них тонет в простоте другой. Но взаимоотношения этих позиций обусловлены способом их включения в теорию и практику нашей цивилизации. Исключительность эпистемологической модели являлась важным инструментом политики в развитии новых форм научной мысли, а также технической, технологической, политической и этической традиций. Вопрос заключается в том, сумеем ли мы дать возможно менее искаженный отчет о распространении и развитии этих традиций при отказе от представления об исключительности. Этот вопрос зреет в недрах культуры и истории, а также в определенной практической деятельности, к примеру, в конкурентной борьбе формулировок, относящихся к данным традициям.

Это означает, что мы столкнемся с затруднениями совсем иного рода, если противопоставим друг другу два философских взгляда, дошедших до нас из разных культур и эпох. Если к в вам обратятся с призывом разрешить спор между буддистским взглядом на сущность человека и западной концепцией персонализма, - полагаю, у вас возникнет проблема. Не берусь категорически утверждать, что подобный спор неразрешим; но очевидно, что мы начинаем его без малейшего представления о том, как следует судить об этом. Представим себе, что к внеземному существу обратились с просьбой присудить пальму первенства той цивилизации, чей взгляд на природу человека наиболее правдоподобен. Думаю, это существо в ответ сразу улетело бы обратно на Сириус, ибо арбитраж в таких вопросах в первую очередь предполагает наличие выработанного общего языка, что означает существование неких общих традиций. Нам следовало бы расти и развиваться вместе как цивилизациям, чтобы понять, каким образом мы можем совместно судить об этом.

Однако видение таких границ философского обоснования указывает иной путь определения ошибки в философском не-реализме. Это ассимиляция всех философских рассуждений, включая и то, что витает вокруг эпистемологической модели, с чем мог бы столкнуться упомянутый инопланетянин, Но мы смогли бы постичь все подобные рассуждения, если бы чувствовали себя как дома и не принадлежали к различным культурам и традициям. Философский не-реализм в чистом виде может иметь смысл лишь для совершенно свободного субъекта, равноудаленного от всех типов культуры. Этот образ, разумеется, является еще одним понятием, возникшим благодаря эпистемологической традиции. И это, возможно, еще один заслуживающий внимания момент: те, кто отвергает эпистемологическую модель ради крайней формы не-реализма, демонстрируют, что они еще не полностью освободились от этой модели.

Примечания
См.: Е.Жильсон о Eustache de Saint-Paul, схоластике, чьи труды упоминал Декарт в La Fleche. E.Gilson. Etudes sur le role de la pensee medievale dans la formation du systeme cartesien (Paris:Vrin, 1930).
Хотя и не только; сюда относятся также и воззрения Платона, к которым также следовало бы обратиться.
Журнальный клуб Интелрос » История философии » №8, 2001 (Пер. с англ. М.Н.Архиповой)

(р. 1931) - канадский философ, специалист в области социальной и политической философии. Род. в Монреале, изучал историю в ун-те Мак-Гилла, политическую философию и экономику в Оксфорде, где в 1961 получил докторскую степень за работу "Объяснение поведения" (The Explanation of Behaviour. L., 1964). Преподавал в ряде ун-тов, ныне проф. ун-та Мак-Гилла, вице-президент Института наук о человеке в Вене. В философии социального познания изучал проблемы объяснения, интерпретации, межкультурного понимания, различия между естественными и социальными науками. К этому примыкают исследования Т. в области политической теории, истории и современного понимания свободы, прав человека, природы демократии, национализма, культурного плюрализма.

Одной из сквозных тем его работ является критика эпистемологической традиции, идущей от Декарта и Локка. Эта традиция продолжает оказывать сильное воздействие на современную философию, она же лежит, согласно Т., в основе неадекватных моделей объяснения социальных действий, а также широко распространенного представления, что человеческое мышление может пониматься по аналогии с работой компьютера. Опираясь на идеи Гегеля, Хайдеггера, Мерло-Понти, Т. предпринимает деконструкцию этой традиции, в которой стремится показать не только ее неадекватные элементы, но и объяснить, почему она продолжает для многих оставаться столь популярной и предпочтительной. Эта последняя тематика переросла у Т. в более широкий проект прояснения истоков того типа самопонимания, который стал общепринятым, само собой разумеющимся для западной цивилизации последних столетий. Речь идет о понимании феномена Я, природы мышления и эмоций человека, его отношения к обществу, природе, времени. Т. начал обсуждение этого "конструирования современной идентичности" в книге о Гегеле (Hegel. Cambridge, 1975), а затем вернулся к этой тематике в "Источниках самости" (Sources of the Self. Harvard Univ. Press, 1989), где он анализирует философскую антропологию, лежащую в основе как упомянутой эпистемологической традиции, так и современного понимания свободы, оценок повседневности и этики благотворительности.

В последние годы Т. изучает связь этого типа идентичности с генезисом западного понимания гражданского общества, народного суверенитета, национализма. Для современной истории сквозным и принципиальным является отношение между теизмом и секуляризацией. Интеллектуальная культура, идущая от Просвещения, обладает многими достоинствами, но ее же, отличает неспособность понять религиозное измерение человеческой жизни. Наивность и редукционизм большинства объяснений религиозной веры, предложенных за последние двести лет, могут вызывать только улыбку. Т. стремится найти более глубокие объяснения природы и источников различных современных традиций благочестия, отношения веры и насилия, удивительно устойчивой потребности атеистов в религии как мишени для критики и масштабе для оценки и противопоставления своих действий.

Pattern of Politics. Toronto, 1970; Hegel and Modern Society. Cambridge, 1979; Social Theory as Practice. Oxford, 1983; Philosophical Papers. 2 vol. Cambridge, 1985; Negative Freiheit. Fr./M., 1988; The Malaise of Modernity. Toronto, 1991.

Другие новости по теме:

В 1980 году Либерия пережила переворот, который назвали "пьяным путчем". Группа военных пошла на захват президентского дворца, изрядно подзаправившись в барах. Алкоголь разогрел до максимума адреналин и тестостерон солдат. Отряд во главе с сержантом Самуэлем Доу устроил резню. В частности поплатился жизнью президент Уильям Толберт. Его четвертовали.

Население приветливо встретило свержение власти. Чиновников не любят нигде. Поэтому когда "предшественников" повели на расстрел, либерийцы радовались и аплодировали.

Кроме того переворот задел глубокую рану местных племен – привилегии потомков американских переселенцев. Либерия появилась на карте Африканского континента в 1820 году. Территорию на побережье Атлантики у местных племен купило американское правительство.

Впоследствии сюда стали переселять темнокожих рабов из США. На своем континенте они должны были создать свободное государство. И флаг, и конституция, и структура власти – были скопированы по американскому образцу. А в Вашингтоне с того времени чувствуют особую обязанность заботиться об африканском доминионе. Афро-американцы составляли элиту новой страны. А коренные племена чувствовали определенную дискриминацию. Освятить идею переворота Сэмуэля Доэ должны были лозунги мятежников о "равноправии". Он сам происходил из провинциального племени кран, которому нечего было надеяться на достойную карьеру. Теперь монополия на власть впервые оказалась в их руках.

Поддержку новым силам гарантировали в Вашингтоне.

Президент Доэ сказал мне об амбициозных планах его правительства, включительно с возвратом к демократическим институтам и стабилизацию экономики. Мы приветствуем эти важные инициативы. И сегодня мы обсудили, как Соединенные Штаты могут помочь Либерии в достижении этих планов,
– сказал президент США Рональд Рейган.

Но кредит доверия Белого Дома Самуэль Доэ растратил – меняя на собственные амбиции. Чтобы превратиться из "перспективного демократа" в создателя военной диктатуры, у него ушло чуть больше 5 лет.

Изменениями запахло после президентских выборов, победу на которых бывший сержант сфальсифицировал. В стране вспыхнули протесты. Оппозиция постепенно вооружалась. Даже цветной парад по случаю инаугурации не мог перебить горький привкус нарушений.

Недовольство росло из-за безумной коррупции. Доэ подозревали в присвоении денег, которые Америка выделяла на помощь доминиона. Из-за неуклюжей экономической политики самые богатые до сих пор в в западноафриканском регионе либерийцы теряли состояния. Страну залихорадило от ропота на власть и в воздухе запахло новым переворотом.

Президент пытался спасти репутацию показательными увольнениями, которые со временем обернулись крахом его режима. Бывшие соратники, обещая в лучшем случае солидные должности, а в худшем богатые трофеи – собирали вооруженные банды и шли снимать "преступную власть клептократов" Самоеля Доэ.

Одним из главарей был бывший министр инфраструктуры, уволенный за коррупцию – Чарльз Тейлор. Его обвиняли в присвоении крупной суммы из гос-бюджета. От правосудия он сбежал за океан. В Штатах его посадили за решетку, но экстрадировать для суда на родину отказались.

Из тюрьмы Тейлору удалось убежать. Загадочные обстоятельства инцидента породили версии, что за освобождением будущего полевого командира стоит ЦРУ. Мол, спец-служба "в обход Белого Дома" готовила преемника президенту, который потерял доверие.

В пользу этой версии говорит то, что следует "вчерашнего узника" быстро заметили в одном из ливийских военных лагерей. В 90 Каддафи грезил пан-африканской мечтой. Под знамена Джамахерии должен был стать весь черный континент. В Триполи не жалели денег на подготовку повстанцев, чтобы на их автоматах распространять свое влияние. С необходимыми навыками Тейлору было легче набирать армию в 1989.

Национальный патриотический Фронт Либерии прорвал границу со стороны Котдивуара и, как снежная лавина, начал двигаться к столице Монровии. Этого командира повстанцев отличала от других особая харизма. Из всего он пытался сделать эффектное шоу. Начиная с объявления войны в радио-эфире до постановочных фото и видео с оружием. И это он ввел моду на бешеную экипировку – автоматы под "найк" и "адидас".

Самуэль Доу бросал все силы чтобы найти компромисс. Он хотел закончить войну переговорами и одновременно остаться при власти. Тейлор и слушать не хотел. Ему нужна была неотложная окончательная капитуляция и эффектная победа.

В конце концов он получил ее неожиданно от одного из своих бывших командиров. Принс Джонсон откололся от шефа со своим боевым крылом. Он выманил Самуэля Доэ на переговоры и коварно его захватил. В перестрелке президента ранили в ногу, и он не смог убежать. Затем разыгралась несколькочасовая драма, которая шокировала мир.

Окровавленного президента трепали и били. Принс Джонсон, потягивая прохладный "будвайзер", требует раскрыть номера своих счетов. Разгоряченные жаждой крови повстанцы хотели еще крови. Доэ отрезают ухо и запихивают в рот.

Президенту Либерии сломали обе руки и кастрировали. После длительных пыток он умер от болевого шока и потери крови. Ликвидация Доэ раскрыла "ящик пандоры". Дошло до того, что за власть в Либерии боролись 7 различных фронтов и движений. Часто с приставкой "патриотический", "независимый", "демократический". Чтобы усилить свои отряды, Тейлор похищает детей и подростков и формирует из них "диких псов войны".

За это получает прозвище "папаша". В конце концов после 7 лет беспощадной гражданской войны миротворцам других африканских стран удается организовать выборы, которые выиграет Чарльз Тейлор. В 1997 из остальных 13 кандидатов его избирательную кампанию отличал скандальный лозунг: "Он убил мою маму и убил моего папу, но я голосую за него, чтобы прекратилась война".

Новый президент добил либерийскую экономику. Он не очень беспокоился бродячими бандами, которые терроризировали гражданских. Иногда их крышевал. Зато примерил на себя роль "великого кукловода", подкармливая революционные движения в соседних странах. В частности в Сьерра Леоне. Заметной фигурой в тамошней гражданской войне был его бывший товарищ по ливийскому лагерю Фоди Санко.

Он заправлял одной из крупнейших группировок повстанцев и имел особенность силой набирать в армию детей и подростков. Часть из них похищали и заставляли воевать. За его людьми тянулась репутация бешеных уродов. Они убивали, насиловали, пытали своих жертв. Калечили отрубая конечности – ради развлечения.

Чарльз Тейлор закрутил целый бизнес на крови. Оружие и боеприпасы через Либерию доставались сначала лишь Санко, а потом полились рекой многим другим группам ребелиантов. Взамен в Монровию поступали алмазы. Отшлифованные из них бриллианты Чарльз использовал для формирования имиджа солидного, во всех смыслах этого слова, человека.

Но заигрывания в "гибридные войны" на территории других стран стало его Ахиллесовой пятой. Международный суд, который занялся расследованием военных преступлений во время войны в Сьерра-Леоне, вышел на связь полевых командиров с Тейлором. Его назвали основным разжигателем конфликта, а потом и главным ответственным за сотни тысяч жертв войны.

Чарльз Тейлор понял, что это не шутки, когда по представлению ООН по Либерии ударили санкциями и арестовали его личные счета в иностранных банках. Но договариваться с ним никто не хотел даже после того, как Тейлор разыграл сцену отречения и передачи власти и попытался найти убежище в Нигерии.

Колесница международного правосудия была запряжена, и встреча с прокурорами стала вопросом времени. Тейлора достали даже в изгнании. Нигерии пригрозили санкциями за покрывательство подозреваемого политика. Когда до введения ограничений оставалась последняя подпись – либерийского изгнанника – сдали. Его перехватили на нигерийско-камерунском границе. В усталом мужчине с многодневной щетиной трудно было узнать бриллиантового президента Либерии.